Суровая зима выдалась. В январе 1942-го морозы стояли за сорок, сменялись буранами такими, что света белого видно не было. Словно природа бесновалась в бессилии что-либо изменить в этом мире. До весны было далеко, до линии фронта ещё дальше. Но казалось, что фронт проходил прямо за поскотиной сибирской деревушки, потому что не было ни единой хаты, откуда бы не ушёл на фронт муж, сын или брат.
В сузунской тайге, сразу за Петуховским прирезом, валили лес круглыми сутками. На выпиленных еланях бабы и девчонки складывали лапник в кучи, когда темнело, их поджигали. Становилось светлее, и промёрзшие рукавицы можно было подсушить. А как только бригадир дед Серёга объявлял перекур, на один из костров сразу же водружался ведёрный чайник. Девчата, разгребая снег подле сосен, рвали брусничник. Его и заваривали в чайнике. Аромат брусничного чая притягивал к костру всех работников лесосеки. Чай из талого снега с брусничником в старых алюминиевых кружках согревал руки и лился внутрь живительной влагой. Девчата из сёл Чащино и Карагужёво, посёлка Красная Москва валили лес, бабы из Нововоскресенки обрубали сучья, а Сашко и ещё двое подростков лет шестнадцати вывозили на конях сосновые сутунки для погрузки. Штабеля брёвен не успевали расти. Их грузили на лесовозы и везли в Новосибирск. Составы шли прямо на фронт. Бойцы Красной армии вели тяжёлые оборонительные бои, и лес для окопов, блиндажей и землянок был ох как нужен.
Сашку было семнадцать лет. По-детски долговяз, но крепок в плечах. Работал в колхозе уж пятый год. Как папка помер, а у мамки их осталось четверо и он – за старшего, так и кончилось Сашково детство. Он стал хозяином и за домочадцев в ответе. Правда, был старший брат Николай, только он жил уже своей семьёй. Сашко рос красивым парнишкой, серые большие глаза с длинными пушистыми ресницами не одну девчонку сводили с ума. И даже лохматая, давно не стриженая голова не делала его некрасивым. Девчонки оказывали ему знаки внимания, а Сашко смущался и бурчал на хохотушек. «Не до баловства сейчас, – думал Сашко, – Вона беда какая навалилась. Вот переломим хребет фашисту, тогда…».
Когда началась война, он следом за братом пошёл в военкомат. Кольку забрали через месяц, а Сашку велели ещё подрасти. «Тебе, паря, здесь жилы рвать покудова, – сказал небритый, третьи сутки без сна, военком, – а туда ещё успеешь. Война не свадьба, через три дня не закончится». Вот и работал парнишка в колхозе. Он был комсомолец – «идейный», как говорил дед Серёга. За работу любую брался так, как будто впрягался вместе со своим мерином Арсёном в трудовые оглобли. Дед Серёга приглядывал за парнишкой, работой Сашка был всегда доволен. Поэтому, когда после ноябрьских в колхозе объявили набор бригады лесорубов, а деду Серёге предложили должность бригадира, Сашко был в его списке первым. И не ошибся старик, Сашково звено план выполняло всегда.
Харчи лесорубам привозили раз в неделю. Картошка, хоть и подмёрзшая в санях за дорогу, была самым желанным кушаньем. Её пекли в золе, или тётка Варвара варила в мундирах. Чёрный с лебедой хлеб да чай с брусничником – вот и всё меню бригады. Следующий воз с провиантом должен был подойти вот-вот, со дня на день.
Буран валил крупным снегом, заметая дороги и забивая дорожки и тропки. Ни санного следа, ни лесовозного было не разобрать. А буран не собирался прекращать свои бесовские игрища. Хлеба не стало четыре дня назад, да и картошка позавчера закончилась. Два дня работали, утоляя голод лишь брусничным чаем. Маруся Мыльцева уговорила двух девчонок сбегать домой, в деревню, если удастся, помыться в бане, переодеться и прихватить провианту. Девчата, ложась вечером, договорились не спать. Они, пошептавшись, решили, как только все уснут, так выходить. В обед ушли лесовозы, и девчата думали по их следу быстро добраться до дому.
Отбежав от барака, чуть отдышавшись, беглянки пустились в дорогу. Зная, что будет, если утром не выйдут на работу, они торопились. По лесу след лесовозов был ещё заметен, а как вышли в поле, исчез. Некоторое время шли наугад. Остановились. Девчонками овладел страх, он и погнал их вперёд. Маруся и Дуся шли, взявшись за руки. Они и не заметили, как Катюха перестала их догонять. Остановившись в очередной раз перевести дух, Дуся тревожно спросила, скорее выдохнула: «Мань, а Катюха где?». Маруся резко повернулась и побежала по незаметённым ещё следам. Дуся еле за ней поспевала. Они вернулись назад шагов на сто. Приглядываясь к полузаметённым дыркам-следам, девчата увидели, как Катюха остановилась, потопталась на месте и повернула назад. Её следы трудно было спутать с чьими-то. У Катюхи отвалились подошвы от больших отцовских пимов, и дед Серёга приладил ей заплатки из автопокрышки.
«Вот зараза ж! Повернула!» – зло выругалась Дуся. «Вернулась и ладно, – сказала Маруся – Она не сдаст. Устанет и спать завалится, а как утро, мы уже рядом будем лежать. Пошли, время идёт». И девчонки с удвоенной силой пошли навстречу бурану. Через час-полтора беглянки замёрзли и совсем выбились из сил. Им хотелось упасть в снег хоть на минуточку, но Маруся тащила Дусю, не давая ей даже остановиться: «Мне бабка Домна говорила, что в буран останавливаться нельзя. Если сядешь, сон-кумоха тут как тут. Уже и не проснёшься». Они плакали, но всё равно шли и шли, пока не уткнулись в омёт соломы. «Почему он остался в поле? А в колхозе скотину скоро кормить будет нечем».
…Сашко проснулся от звука, как будто кто-то кричал. Он сел, прислушался. «Может, ветер скулит? – подумал парнишка и вроде как опять задремал. – Нет, опять кричат!». Сашко быстро и бесшумно нашёл свой кожух среди сушившихся одежонок и, на ходу нахлобучивая шапку, выскочил из барака. «По-мо-ги-те!» – этот жалобно зовущий крик был слышен где-то со стороны Чащинской дороги. Сашко побежал на крик, при этом сам кричал: «Ты где?! Отзывайся, не молчи!». Катюха узнала его и запричитала в голос. Парнишка нашел рёву в кустах. С Катюхиной головы сполз платок, он зацепился за ветки, и она, по пояс в снегу, пыталась распутать его с сучка. Сашко волоком вытащил ревущую девчонку, со злом рванул не отцеплявшийся платок и поволок Катюху к бараку.
Уже на подходе Сашко судорожно подумал: «Нельзя в барак, шум поднимется. В сторожку, к лесоскладу! Там отогреется, проревётся». В сторожке была только тётка Анна. Крупная мужеподобная баба, матерщинница, но очень добрая. Она и материлась как-то незлобливо, а так – к слову.
– Вашу ж мать! – всплеснула руками тётка Анна. – Чего вас черти носят? Что ж не спится?!
– Там, там, – всхлипывала Катюха, и тут же заходилась в истошном крике от нестерпимой боли.
– Обморозилась, что ли?! – тётка Анна помогала Сашко отогревать Катюхины руки и ноги.
– Там Дуся с Марусей, – сквозь крик от боли прошептала Катя.
– Бежали вы, что ли? – Сашко оторопело встал, больно стукнувшись о низкий потолок сторожки. – Где они? Да не реви ты! Живая ведь.
– Они в Воскресенку пошли. Есть больно хочется. Они картошки принесут, может, ещё чего, – Катя говорила, тяжело ворочая языком. – Я вернулась, боязно стало, а Маня, она ж настырная. Они домой потащились.
– Ох ты ж, бестолочи! По такой падере не дойдут, сгинут! – причитала тётка Анна. – Сашко, надо Сергею Ильичу сказать. Пойду, разбужу его.
– Не надо. Я за ними съезжу. Ведь под суд пойдут за побег, дуры! – Сашко спешно натянул свой треух и, толкнув дверь плечом, выскочил в ревущую темень.
Первые километра полтора-два Арсён шёл иноходью. Мерин был старый, но в силе. На фронт его не забрали, каким-то чудом председателю удалось уговорить начальство оставить тягловую скотину в колхозе. Сашко любил своего конягу, жалел. Когда парнишка почувствовал, что конь устал, спрыгнул в снег и повёл его за уздечку. Сквозь лохмы облаков пробилась брешь, в неё на несколько минут выглянула луна. Мерин шёл всё тяжелее.
В мутном лунном свете Сашко увидел следы на снегу. «Нашёл!» – обрадованно подумал. Он торопливо прибавил шаг: «Щас ожгу уздой, будут знать!».
В соломенном омёте никого не было. Только снег разрыт до соломы. «Ушли паршивки! Ох, может, и обойдётся. Хоть харчей притащат». Порыв ветра, новый снеговой шквал. И опять буран – плотный и колючий. «Придётся переждать», – Сашко упёрся спиной в омёт, а конскую морду плотно притянул за узду к себе. Арсён фыркал от недовольства. «Цыть! – строго буркнул Сашко. – Нельзя! Это коровкам колхозным. Вернёмся – накормлю». Сашко покрепче намотал узду на руку.
Он не хотел засыпать, но завывание ветра, мерное дыхание коняги и усталость, непроходящая от работы, переживаний за отца и брата, что на фронте, провалила его в глубокий сон.
В рассвет Марусю и Дусю сосед дядька Василий привёз с картошкой и хлебом на лесосеку. Девчонки хоть и поморозили руки и ноги, зато провиант привезли. Катюха, всхлипывая, рассказала им, как Сашко вызволив её из неминучей гибели, пустился за ними следом. Буран бушевал ещё два дня. А в первую бесснежную ночь ударил сильный мороз.
Сашко нашли через четыре дня. Он так и сидел, упёршись спиной в омёт, сдерживая в узде морду своего коняги: нельзя, колхозное, это коровкам корм. Арсён застыл стоя, припав на заднюю ногу, прикрыв глаза белёсыми ресницами, уткнув тяжёлую морду в грудь Сашко. Его по колено занесло снегом, спину укрывала белая снежная попона.
с. Карасёво.
